В девяностые в Москве по Госпитальному валу ходил странный трамвай.
Точнее, сам трамвай был обычным, однорогий пучеглазый брюзга, похожий на постаревший паровозик из Ромашково.
Странным его делал один пассажир, садившийся на второй остановке после метро, ежедневно в районе 8:30 утра.
Это была старушка, городская сумасшедшая.
Она носила фуражку с кокардой, очки для плавания, белый медицинский халат, армейский ремень, тренировочные штаны с пузырями, резиновые сапоги.
Если смотреть сверху вниз. По нынешним временам ничего особенного, обычный модный показ на неделе в Милане.
Но в девяностые такой лук коробил, даже несмотря на то, что мы все вышли из Черкизовского рынка.
При этом старушка сверкала, особенно в солнечные дни. Невооруженному глазу издалека могло показаться, что старушка орденоносец.
На это частично намекала фуражка.
Но на самом деле так блестели знаменитые советские фольгированные крышки от молока, кефира и ряженки, развешенные на шнурках по периметру у нее на груди.
Бабулька была четырежды героем ряженки, как Брежнев — Союза.
Трамвай ходил по своему расписанию, сумасшедшая старушка — по своему.
Почему она выбрала именно 8:30 утра, и было ли это точное время, когда остановилась ее нормальная жизнь, неизвестно. В тот отрезок своей жизни я, вменяемый с виду, исправно тащился на работу к девяти, поэтому мы с ней регулярно встречались.
Старушка неизменно производила фурор. Дело в том, что локации по ходу следования трамвая попадались сплошь сакральные: Введенское, бывшее немецкое, кладбище, госпиталь Бурденко. То есть люди и так ехали напряженные в раздумьях о тлене всего сущего, а тут такое. Да и утро в мегаполисе само по себе уже приговор, столько кофе просто не выпить.
Старушка заходила через переднюю дверь и, едва вскарабкавшись по ступенькам, на весь салон кричала:
— Ахтунг!
«Ахтунг» в районе Введенского, бывшего немецкого, кладбища звучало особенно колоритно. На этом месте ее выступления обычно уже случались первые обмороки.
В те годы в общественном транспорте еще компостировали билеты. Старушка подходила к каждому и, глядя сквозь плавательные очки, говорила:
— Ваш билетик.
Находились самоубийцы или же просто энтузиасты с тремя лишними кармами, которые принимались ей перечить — перечить человеку в плавательных очках.
— А у нас уже проверяли, — говорили они, имея в виду настоящих контролеров, шатавшихся в девяностые толпами.
— А мы не проверяли, — резонно парировала старушка.
Интересно, что она говорила именно так: «мы». На фоне этого мистического советского «мы» блестящие крышки от ряженки на ее груди уже не выглядели столь безобидно.
После того, как ей в конце концов протягивали билет, старушка доставала из кармана своего халата здоровенный дырокол и компостировала им официальную бумажку. Удаляясь, она изящно салютовала пассажиру, прикладывая ладонь к козырьку фуражки, и направлялась к следующей жертве.
Покидала трамвай старушка в одном и том же месте — у госпиталя Бурденко, словно надеясь однажды вылечиться.
Бывало, что контролеры появлялись в трамвае уже после нее. Они мрачно ходили по салону, разглядывая гигантские дырки в билетах.
— Твою мать, тут уже эта Шапокляк поработала, пойдем отсюда, — матерились они и выходили, не солоно хлебавши.
Как-то раз старушка вдруг остановилась на середине трамвая и запела "ландыши, ландыши". За окном стояла лютая зима, стекла лопались от мороза.
Так я проездил с этой безумной шляпницей почти целый год. И в один из особенно грустных понедельников поздней осени (поздняя осень и понедельники вообще не должны встречаться на просторах мироздания) в 8:30 утра старушка в трамвае не появилась. Мы проехали уже и Бурденко, где она всегда выходила, и Солдатскую улицу, и кинотеатр. Народу оставалось все меньше, появились свободные места. Я присел рядом с каким-то дядечкой и грустно уставился перед собой. Видимо, старушка сошла, наконец, на остановке у Введенского, бывшего немецкого, кладбища, сошла навсегда. Трамвай, обычно ворчливый, в тот раз, кажется, всхлипывал.
— Ахтунг! — пронеслось над головами.
Старушка стояла в начале салона во всем блеске своих ряженок.
— Вот и хорошо, вот и слава Богу, — пробормотал дядечка рядом со мной.
Он привстал со своего места и вытянул вперед руку с билетом, в ожидании заветного дырокола.
Олег Батлук